Любимый дневник. В час тоски и тревоги,
Добрее и злее, сильней и слабей,
Всё тот же — дурной, горделивый, убогий, —
Я вновь, как всегда, возвращаюсь к тебе.
Ты помнишь? Ах, сколько мы раз начинали!
Ей-богу, я, думаю, счёт потерял…
Наверное, смысл в самом ритуале,
Раз снова и снова я чту ритуал.
Бумага чиста, корешок ещё ровный,
К застёжке твоей я ещё не привык.
На первой страничке — старательно, скромно —
Два слова и точка: “Любимый дневник.”
И вот я пишу. А в столе, прямо рядом,
В забытьи времён и в дыму темноты,
Уже опалённые этим обрядом,
Томятся десятки таких же, как ты.
И каждый из них я забрасывал вскоре,
И этих бесчисленных белых страниц,
Наверное, хватит на Белое море,
Пусть даже у моря и нету границ.
Мне хочется высказать все мои мысли,
Но скучно и тесно в своём дневнике!
Все мысли, как рваные тучи, нависли —
Кричу, но всё так же не слышим никем.
Я к третьей странице всегда осекался:
Кому я пишу? Ведь дневник — это я.
Так мало минут в этом жизненном вальсе,
А я тут сижу, сам с собой говоря.
Я слишком хочу быть известным, заметным,
Пишу только так, чтобы кто-то прочёл,
И вместо записок — интимных, секретных, —
Выходит письмо, хоть крепи сургучом!
Любимый дневник! Не в тебе затрудненье,
Проблема во мне — я по жизни такой:
Я с самого детства, а то и с рожденья
Хотел быть всегда окруженным толпой.
Я видел себя в Иисусе, в Сократе,
Считал, что я тоже найду, что сказать,
Стремился не ждать, как простой обыватель,
А вырасти духом кумирам под стать,
Создать свою секту, собрать свою школу
Из тех, кто за мною пойдёт до конца,
И, словно индийский факир полуголый,
Нести свою правду ретивым юнцам.
Сначала хотел я учить гедонизму,
Любви безграничной и страсти шальной.
Потом же — напротив — тиши аскетизма:
Развёлся. Окстился. Оброс бородой.
Менял и менял, как перчатки, идеи,
И в каждой лишь только тоску находил:
Они все друг друга нисколь не вернее,
Нет истины в них — только трата чернил.
Коль страсть и аскеза настоль произвольны,
То, может, срединный попробовать путь?
Да можно попробовать хоть треугольный —
Любой произволен, не лучше ничуть.
Придумай хоть путь золотого сеченья,
Он так же, как все, не оправдан ничем.
Вот так я уверовал в предназначенье
И вмиг захлебнулся потоком речей.
Ведь если мы все ничего не решаем,
Чему мне учить и советовать как?
Сидим, как на рынке сидят попрошайки, —
Тут разве что лишь пожалеть бедолаг.
Любимый дневник. Как наставить на участь?
Что делать? Как быть, когда деланья нет?
Я думаю, так: нарезвившись, намучась,
Послать безысходный прощальный привет.
Молчать. Говорить. Принимать повороты.
Любить. Не любить. Быть таким же, как все.
Работать как вол. Отдыхать по субботам.
Крутиться, как белка, в своём колесе.
И помнить, что в мире ничто не реально:
Ни честь, ни бесчестье, ни правда, ни ложь.
А жизнь то смешна, то до боли печальна —
Живи как живёшь. Умирай как умрёшь.
Мои достиженья — не мною добыты,
Проступки других — не вина их самих.
Склонись перед царственным гением быта
И скромно иди по дороге немых.
И может, действительно, буду как все я,
А может, даруют мне подвиг души,
Одно неизбежно: в конце одиссеи
Она непременно меня сокрушит.
Я часто теперь размышляю о смерти,
Мне кажется, есть в ней таинственный толк.
Она мою жизнь огражденьем очертит —
Слова звучат громче, когда ты умолк.
Мне хочется горя, страданий, болезни
В надежде познать окружающий мир.
Мне кажется, так я нужнее, полезней,
Так чётче я вижу души ориентир.
А чтобы совсем превозмочь перспективу,
Мне надо беззвучно, спокойно уйти —
Ах если, как все, незаметно уйти бы
И слиться с армадой других перспектив!
Любимый дневник! Да, я сам себя слышу
И чувствую фальшь в этих гордых словах.
Подобный азарт в этом деле излишен,
Не дело — на гибель бежать впопыхах.
Стремление к смерти — такая же жажда,
А жажда расходится с верой в судьбу.
На деле тебя вдруг не станет однажды
На фоне пустующих старых трибун.
А я же хочу, чтобы пели трибуны
И имя моё повторяли стократ,
И нежной кифары звучали бы струны,
А я — в окруженьи друзей, как Сократ.
Негоже, клянусь, самолюбие это —
Что быть средь поклонников, что одному,
Заместо того, чтоб отдаться сюжету
И просто не думать о том, почему.
Умеют так делать, пожалуй, лишь дети,
Поэтому, видно, они нас мудрей —
Себя забывая в случайном моменте,
Живут без запретов, замков и дверей.
Я, помнится, тоже таким был когда-то,
А значит, прожил эту жизнь я не зря,
И хоть я и вырос, как все мы, солдатом,
Успел причаститься вблизи алтаря.
Смотрю на детей, пробегающих мимо,
И сразу становится мягко внутри:
Без лишних намерений, неизъяснимо
Они понимают судьбы лабиринт.
Осталось и мне пониманья немножко,
В особые даты, на сдачу времён,
Могу посмотреть в это детства окошко,
Когда на мгновенье бываю влюблён…
Любимый дневник. Мой незримый читатель.
Зачем же сегодня я взялся писать?
Зачем я желаю бумажных объятий
И трачу бумагу на ветер опять?
Затем, что я чувствую смерть на подходе,
Я слышу — грохочут её сапоги,
Я делаю вдох, замираю. И вроде
Становятся громче родные шаги.
Не знаю, признаться, на самом ли деле.
Быть может, опять просто тяга к концу.
Весна наступает, грачи прилетели,
И слёзы ручьями текут по лицу.
Иди же, мой друг, к остальным своим братьям
Во тьму нижней полки, в темницу стола.
И тьме передай, что твой робкий писатель
Всё ждёт, чтоб она и его забрала.
