Берлин. Начинался семнадцатый год.
Отгремели Вердены и Соммы.
Брусилов, казалось, приблизил исход,
Но все ждали ещё перелома.
Натянутый, словно струна, Петроград —
Ополчившийся брат Петербурга,
Масштабные битвы подводных армад
И надежды на фон Гинденбурга.
А город как жил, так и пробовал жить:
То на рынке опять перепалка,
То счастье и радость воскресных женитьб,
То размеренный скрип катафалка.
И вот многочтимый седой генерал,
Чтоб разбавить январскую скуку,
Устроил парадный торжественный бал,
Со всей светской, галантной наукой.
Не помню, зачем оказался я там,
Не припомню уже телеграммы,
По-моему, был я в дворце по делам,
Как приехали милые дамы.
Держась по углам, неизменно один,
С интересом смотрел я на залу:
Вот к даме, волнуясь, идёт господин,
А вот дама ему отказала.
С бокалом вина, я б и дальше стоял
Или шёл бы уже к гардеробу,
Как вдруг я увидел такой же бокал
У одной миловидной особы.
Большие и серые тучи-глаза,
Тёмно-русые волосы-косы,
Лазурное платье, колье — бирюза,
И браслеты под цвет купороса.
Но главное — взгляд. Добродушный, прямой,
Любознательный, твёрдрый, открытый.
И к этой особе, стоявшей одной,
Через зал я пошёл деловито.
Но только дошёл я до центра, как вдруг
К ней другой подошёл бойковато.
Красивый. Студент. Нараспашку сюртук.
Чернокудрый, вихрастый, лохматый.
С уверенным взором, безумным слегка,
Он примчался, как волк на охоту,
Оправив поспешно края сюртука,
Он ей начал рассказывать что-то.
Я замер на месте, ребят оглядел
И расплылся в широкой улыбке:
Балы́ — молодых и весёлых удел,
Ну а я уж давно как не прыткий.
По счастию, тут я увидел коллег,
Коих я не приметил в моменте,
Для них я был близкий, родной человек,
И я быстро забыл о студенте.
В излюбленных спорах прошёл где-то час —
Обсуждали волненья в Панаме.
Скучающий зал и движение масс
Всё меняли людей рядом с нами.
В какой-то момент в наш доверенный круг
Подошли постоять эти двое.
Опять я увидел знакомый сюртук
И всё то же колье голубое.
Приличия ради послушав гостей,
Они вновь меж собой заболтали,
В пылу разговора не пряча страстей,
И невольно я слышал детали.
Виктория Гéрхардт и Карл Айхенвальд,
Так их звали — красиво и знатно.
Фамилии — словно могучий базальт,
Имена, как гранит, аккуратны.
Беседа в основе держалась о нём:
Я был прав — третьекурсник-философ.
По-девичьи кротко пылая огнём,
Она всё задавала вопросы,
А он с наслажденьем на них отвечал,
Он был яркий, горячий оратор,
С запалом судил о начале начал,
Настоящий боец, гладиатор!
Цитировал Вагнера, Фихте, Руссо
И особенно жаловал Канта,
Гласил про истории путь-колесо,
Про войну, про Союз, про Антанту.
Виктории, впрочем, был нужен он сам,
А не дух, не борьба и не сила,
Глазами скользнув по настенным часам,
Она тихо, но твёрдо спросила:
“Скажи, ведь тебя не отправят на фронт?
Ты студент. Уважительный повод.
Спиноза, Зенон, Гераклит, Ксенофонт,
Ведь к такому они не готовят?”
Карл глянул в ответ и махнул лишь рукой:
”За три года полно словоблудий.
Вчера записался в резерв войсковой,
Ну а дальше пусть будет что будет”.
Я поднял глаза, чтобы их разглядеть,
У Виктории щёки горели —
Наверное, так замыкается сеть
Перед стаей невинной форели.
И вдруг я услышал раскаты стрельбы
И свистящие в воздухе пули.
Я ясно увидел сквозь дымку судьбы:
Он погибнет уж в этом июле.
Увидел окопы, болота траншей,
Современный иприт и воронку,
Потом лишь окопные стаи мышей
И скупую его похоронку.
Я выдохнул резко и чуть не упал,
Оглянулся вокруг полудико,
Вокруг всё такой же танцующий бал,
А я слышу обстрелы и крики.
Вот парень стоит, так собою хорош,
Может, доктор, а может, учитель.
Его перемелет на западе Фош,
Он на это известный любитель.
Ещё один малый, похож на Арно,
Может, ждёт не дождётся апреля,
Не знает ещё, что ему суждено
Умереть в наступленьи Нивеля.
А этот собрал разношёрстный народ,
Раздаёт им свои бюллетени.
Продержится дольше других — целый год,
Не дожив только день до Компьеня.
Вот тут-то я понял, что всё это сон,
Оттого наделён я всезнаньем,
А то, что я слышу, — их смерть в унисон
И последние их издыханья.
Но раз это сон, почему же я здесь?
Почему не проснусь наконец-то?
Возможно, я замысел понял не весь,
И за что-то ещё был ответствен?
Виктория! Да, всё с тебя началось,
Ты одна до сих пор не раскрыта.
Земля налетит на небесную ось,
Не останься с разбитым корытом!
Готовит призыв и протесты Квебек,
Изменяет стратегию кайзер,
Карл — чудный, чудной молодой человек,
Но постой! Погоди! Не влюбляйся!
Тяжёл твой удел, мир изменит война,
Будет очень и очень непросто,
Как рана, раскроется ваша страна
И покроется новой коростой.
Пускай он останется светлым пятном,
Легкокрылой нечаянной встречей,
И ты не узнаешь, что стало потом,
Не увидишь смертей и увечий.
Внемли же стремительным стрелкам часов,
Не снимай же свои купоросы,
Пусть он не узнает твоих адресов,
Пусть останется просто — философ.
И только я вновь себя к ней поволок,
И впервые с ней встретился взглядом,
Как вдруг пред глазами — родной потолок
И привычная тумбочка рядом.
Проснулся весь мокрый — столетье прошло!
Подскочил, ошалелый, с постели.
Внутри было сумрачно и тяжело,
А в ушах ещё пули свистели.
На тумбочке мирно, ещё со вчера,
Разлеглись три больших фолианта….
Судьбе же, однако, присуща игра —
Это были три “Критики” Канта.
